Неточные совпадения
А игра в
войну у молодых людей, в рекреационное время, или там в разбойники — это ведь тоже зарождающееся искусство, зарождающаяся потребность искусства в юной душе, и эти игры иногда даже сочиняются складнее, чем представления
на театре, только в том разница, что в театр ездят
смотреть актеров, а тут молодежь сами актеры.
— Как знать, милый друг маменька! А вдруг полки идут! Может быть,
война или возмущение — чтоб были полки в срок
на местах! Вон, намеднись, становой сказывал мне, Наполеон III помер, — наверное, теперь французы куролесить начнут! Натурально, наши сейчас вперед — ну, и давай, мужичок, подводку! Да в стыть, да в метель, да в бездорожицу — ни
на что не
посмотрят: поезжай, мужичок, коли начальство велит! А нас с вами покамест еще поберегут, с подводой не выгонят!
Смотрел я
на нее, слушал грустную музыку и бредил: найду где-то клад и весь отдам ей, — пусть она будет богата! Если б я был Скобелевым, я снова объявил бы
войну туркам, взял бы выкуп, построил бы
на Откосе — лучшем месте города — дом и подарил бы ей, — пусть только она уедет из этой улицы, из этого дома, где все говорят про нее обидно и гадко.
Он даже бессознательно, чтобы удержать свое поэтическое представление о
войне, никогда не
смотрел на убитых и раненых.
20 лет тому назад я в гостиной перед 40 человеками сказал, что
война несовместима с христианством;
на меня
посмотрели, как
на шального фанатика.
Я в 6 часов уходил в театр, а если не занят, то к Фофановым, где очень радовался за меня старый морской волк, радовался, что я иду
на войну, делал мне разные поучения, которые в дальнейшем не прошли бесследно. До слез печалились Гаевская со своей доброй мамой. В труппе после рассказов Далматова и других, видевших меня обучающим солдат,
на меня
смотрели, как
на героя, поили, угощали и платили жалованье. Я играл раза три в неделю.
Покамест, однако ж, ему везет. У меня, говорит, в тылу — сила, а ежели мой тыл обеспечен, то я многое могу дерзать. Эта уверенность развивает чувство самодовольства во всем его организме, но в то же время темнит в нем рассудок. До такой степени темнит, что он, в исступлении наглости, прямо от своего имени объявляет
войны, заключает союзы и дарует мир. Но долго ли будут
на это
смотреть меценаты — неизвестно.
Как-то Мария Николаевна попросила меня прочитать мое стихотворение «Бурлаки». Потом сама прочитала после моих рассказов о
войне некрасовское «Внимая ужасам
войны», а М. И. Свободина прочла свое любимое стихотворение, которое всегда читала в дивертисментах — и чудно читала, — «Скажи мне, ты любил
на родине своей?». И, положив свою руку
на мою, пытливо
посмотрела на меня своими прекрасными темно-карими глазами...
— Этакая прелесть, чудо что такое! — произносил барон с разгоревшимися уже глазами, стоя перед другой короной и
смотря на огромные изумрудные каменья. Но что привело его в неописанный восторг, так это бриллианты в шпаге, поднесенной Парижем в 14-м году Остен-Сакену. [Остен-Сакен, Дмитрий Ерофеевич (1790—1881) — граф, генерал от кавалерии, генерал-адъютант, участник всех
войн России против наполеоновской Франции.]
Смотрел по целым он часам,
Как иногда черкес проворный,
Широкой степью, по горам,
В косматой шапке, в бурке черной,
К луке склонясь,
на стремена
Ногою стройной опираясь,
Летал по воле скакуна,
К
войне заране приучаясь.
— Нет, не всякий, а теперь и никто, я думаю: перед вами схватились не машины, сопровождаемые людьми, как это было в франко-прусскую
войну, а два тигра-народа, сопровождаемые машинами. Не говоря уже об вас и других разговаривателях, весь мир должен
смотреть с благоговейным удивлением
на эту
войну. Это не люди дерутся, а какие-то олимпийцы, полубоги!
Некоторое время Якову казалось, что в общем всё идёт хорошо,
война притиснула людей, все стали задумчивее, тише. Но он привык испытывать неприятности, предчувствовал, что не все они кончились для него, и смутно ждал новых. Ждать пришлось не очень долго, в городе снова явился Нестеренко под руку с высокой дамой, похожей
на Веру Попову; встретив
на улице Якова, он, ещё издали,
посмотрел сквозь него, а подойдя, поздоровавшись, спросил...
Пришёл с
войны один из Морозовых, Захар, с георгиевским крестом
на груди, с лысой, в красных язвах, обгоревшей головою; ухо у него было оторвано,
на месте правой брови — красный рубец, под ним прятался какой-то раздавленный, мёртвый глаз, а другой глаз
смотрел строго и внимательно. Он сейчас же сдружился с кочегаром Кротовым, и хромой ученик Серафима Утешителя запел, заиграл...
Как только у нас возгорелась
война с Турциею, то Чихачев и Брянчанинов оба разом подали просьбы об отставке. Это было и странно, и незаконно, и даже постыдно, так как представляло их трусами, но тем не менее они ни
на что это не
посмотрели и просили выпустить их из военной службы в отставку.
Однако не все покорилось романтизму: умы положительные, умы, сосавшие все соки свои из великих произведений Греции и Рима, прямые наследники литературы Лудовика XIV, Вольтера и Энциклопедии, участники революции и императорских
войн, односторонние и упрямые в своих началах, с презрением
смотрели на юное поколение, отрицающее их в пользу понятий, ими казненных, как полагали, навеки.
—
На современность нам
смотреть нечего, — отвечал другой: — мы живем вне современности, но евреи прескверные строители, а наши инженеры и без того гадко строят. А вот
война… военное дело тоже убыточно, и чем нам лить
на полях битвы русскую кровь, гораздо бы лучше поливать землю кровью жидовскою.
Больные один за другим выходили из дверей, у которых стоял сторож и давал каждому из них толстый белый, вязанный из бумаги колпак с красным крестом
на лбу. Колпаки эти побывали
на войне и были куплены
на аукционе. Но больной, само собою разумеется, придавал этому красному кресту особое, таинственное значение. Он снял с себя колпак и
посмотрел на крест, потом
на цветы мака. Цветы были ярче.
Слава и хвала!
Подумаешь: как царь Иван Васильич
Оставил Русь Феодору-царю!
Война и мор — в пределах русских ляхи —
Хан под Москвой —
на брошенных полях
Ни колоса! А ныне, посмотри-ка!
Все благодать: амбары полны хлеба —
Исправлены пути — в приказах правда —
А к рубежу попробуй подойти
Лях или немец!
Граждане забыли опасность и
войну, веселие сияло
на лицах, и всякий отец,
смотря на величественного юношу, гордился им, как сыном своим, и всякая мать, видя Ксению, хвалилась ею, как милою своею дочерью.
И так долго и пространно говорил Семен Иванович о бедном человеке, о рублях и золовке, и повторял одно и то же для сильнейшего внушения слушателям, что, наконец, сбился совсем, замолчал и только три дня спустя, когда уже никто и не думал его задирать и все об нем позабыли, прибавил в заключение что-то вроде того, что когда Зиновий Прокофьич вступит в гусары, так отрубят ему, дерзкому человеку, ногу в
войне и наденут ему, вместо ноги, деревяшку, и придет Зиновий Прокофьич и скажет: «дай, добрый человек, Семен Иванович, хлебца!», так не даст Семен Иванович хлебца и не
посмотрит на буйного человека Зиновия Прокофьевича, и что вот, дескать, как мол; поди-ка ты с ним.
В «
Войне и мире» воздух вокруг героев кажется чистым и ясным; лишь собственными побочными изысканиями мы можем установить, что автор, подобно Платону Каратаеву, не хочет
смотреть на то, что нарушает благообразие жизни.
Даву поднял глаза и пристально
посмотрел на Пьера. Несколько секунд они
смотрели друг
на друга, и этот взгляд спас Пьера. В этом взгляде, помимо всех условий
войны и суда, между этими двумя людьми установились человеческие отношения. Оба они в эту минуту смутно перечувствовали бесчисленное количество вещей и поняли, что они оба дети человечества, что они братья».
Доходившие до нее слухи о всеобщем недовольстве в Турции условиями Кучук-Кайнарджиского мира, о том, что султан Ахмет и его правительство
смотрят на него лишь как
на кратковременное перемирие и что Порта при первом удобном случае намерена нарушить его и начать новую
войну против Екатерины — были совершенно справедливы.
В ту зиму уже началась Крымская
война. И в Нижнем к весне собрано было ополчение. Летом я нашел больше толков о
войне; общество несколько живее относилось и к местным ополченцам. Дед мой командовал ополчением 1812 года и теперь ездил за город
смотреть на ученье и оживлялся в разговорах. Но раньше, зимой. Нижний продолжал играть в карты, давать обеды, плясать, закармливать и запаивать тех офицеров, которые попадали проездом, отправляясь „под Севастополь“ и „из-под Севастополя“.
И в отелях, и в ночных увеселительных местах вы находили еще большую вольность нравов, чем в Вене, особенно в отелях. Тогда еще было в обычае
смотреть на женскую прислугу как
на штат своего рода одалисок. Такую же распущенность нашел я в Пеште и в
войну 1877 года, когда объезжал славянские страны.
Потом, через год, много через два года, и он пришел опять в прежнее свое настроение, но тогда
на него жалко было
смотреть. Весь его мир сводился ведь почти исключительно к театру. А
война и две осады Парижа убили, хотя и временно, театральное дело. Один только театр"Gymnase"оставался во все это время открытым, даже в последние дни Коммуны, когда версальские войска уже начали проникать сквозь бреши укреплений.
Наши офицеры
смотрели на будущее радостно. Они говорили, что в
войне наступает перелом, победа русских несомненна, и нашему корпусу навряд ли даже придется быть в деле: мы там нужны только, как сорок тысяч лишних штыков при заключении мира.
— А у нас что? — продолжал штабс-капитан. — Кто из нас знает, зачем
война? Кто из нас воодушевлен? Только и разговоров, что о прогонах да о подъемных. Гонят нас всех, как баранов. Генералы наши то и знают, что ссорятся меж собою. Интендантство ворует.
Посмотрите на сапоги наших солдат, — в два месяца совсем истрепались. А ведь принимало сапоги двадцать пять комиссий!
Бывало, она веселилась,
смотря из окна своей светлицы
на движение их, торжественное, полное жизни: она утешалась мыслью, что, с уходом из Москвы
на войну большей части молодцов, ей свободнее будет с подругами гулять и водить хороводы в садах.
— Скажу еще более: Нордоулат, вот этот седовласый, что так горько
смотрит на великого князя, служил ему в
войне против царя Большой, или Золотой, орды, Ахмата, в
войне, которою решено: быть или не быть Руси рабою Востока, нахлынуть ли через нее новому потоку варваров
на Европу. Но…
Австрийцы имели свои понятия о
войне, считали выработанными военные правила непреложными, а
на русских
смотрели, как
на недозрелых еще для высших военных соображений, почему, например, хвалили Кутузова, как полководца, но находили нужным руководить его действиями; с другой стороны, сам император Александр думал, что, воюя такое продолжительное время с Наполеоном, австрийцы лучше русских могли изучить образ
войны с ним, и, считая себя в этой кампании только союзником Австрии, находил более приличным, чтобы главными деятелями в ней были австрийский генералы.
Убегая из Москвы, люди этого войска захватили с собой всё, чтò было награблено. Наполеон тоже увозил с собой свой собственный trésor. [сокровище.] Увидав обоз, загромождавший армию, Наполеон ужаснулся (как говорит Тьер). Но он, с своею опытностью
войны, не велел сжечь все лишние повозки, как он это сделал с повозками маршала, подходя к Москве; он
посмотрел на эти коляски и кареты, в которых ехали солдаты, и сказал, что это очень хорошо, что экипажи эти употребятся для провианта, больных и раненых.
То-то много ее кругом, куда ни
посмотришь, все совесть! Проходу нет от совестливых людей, даже оторопь берет меня, дурака. И грабят, и предают, и детей морят — и все по самой чистой совести, ничего возразить нельзя. Надо так,
война! И кому
война и слезы, а мошенникам купцам и фабрикантам все в жир идет… каких домов потом понастроят,
на каких автомобилях закатывать будут — восторг и упоение! Их бы перевешать всех, а нельзя — а совесть-то?
Коновницын тотчас понял, что привезенное известие имело большую важность, и что нельзя медлить. Хорошо ли, дурно ли это было, он не думал и не спрашивал себя. Его это не интересовало.
На всё дело
войны он
смотрел не умом, не рассуждением, а чем-то другим. В душе его было глубокое, не высказанное убеждение, что всё будет хорошо; но что этому верить не надо, и тем более не надо говорить этого, а надо делать только свое дело. И это свое дело он делал, отдавая ему все свои силы.
Смотрю на рабочего или бородача-ломового, как он, туго разворачиваясь, достает свою копейку или пятак, а сам так люблю его, что даже стыдно в глаза взглянуть, люблю его руку, его бороду, люблю все в нем, как самую драгоценную истину о человеке, которую никаким
войнам не затмить!
Николай Ростов без всякой цели самопожертвования, а случайно, так как
война застала его
на службе, принимал близкое и продолжительное участие в защите отечества и потому без отчаяния и мрачных умозаключений
смотрел на то, чтò совершалось тогда в России.
Дело же очевидно было так: позиция была избрана по реке Колоче, пересекающей большую дорогу не под прямым, а под острым углом, так что левый фланг был в Шевардине, правый около селения Нового и центр в Бородине, при слиянии рек Колочи и
Войны. Позиция эта, под прикрытием реки Колочи, для армии, имеющей целью остановить неприятеля, движущегося по Смоленской дороге к Москве, очевидна для всякого, кто
посмотрит на Бородинское поле, забыв о том, как произошло сражение.
В кабинете, полном дыма, шел разговор о
войне, которая была объявлена манифестом, о наборе. Манифеста еще никто не читал, но все знали о его появлении. Граф сидел
на отоманке между двумя курившими и разговаривавшими соседями. Граф сам не курил и не говорил, а наклоняя голову, то
на один бок, то
на другой, с видимым удовольствием
смотрел на куривших и слушал разговор двух соседей своих, которых он стравил между собой.
Сделал сегодня глупость и пробовал объяснить моей Лидочке, что такое
война и что такое Турция, даже показал ей
на карте. Конечно, она ровно ничего не поняла, и больше всего ее заинтересовало, что так много воды, а потом она и меня отвлекла от газеты, настойчиво требуя, чтобы
посмотрел, как она прыгает. Прыгай себе, прыгай, Божье дитя, и радуйся, что ты не бельгийская или не польская девочка, погибающая в огне или от бомбы из облаков.
Даву поднял глаза и пристально
посмотрел на Пьера. Несколько секунд они
смотрели друг
на друга, и этот взгляд спас Пьера. В этом взгляде, помимо всех условий
войны и суда, между этими двумя людьми установились человеческие отношения. Оба. они в эту одну минуту смутно перечувствовали бесчисленное количество вещей и поняли, что они оба дети человечества, что они братья.
Конечно, о несчастных погорельцах мало кто думал в эту минуту. Признаться, я и сейчас испытываю некоторое возбуждение и с огромным любопытством
смотрю на картину европейского пожара, гадая о каждом новом дне. Хотя лично я предпочел бы мир, но утверждение наших конторских, что мы, современники и очевидцы этой необыкновенной
войны, должны гордиться нашим положением, — несомненно, имеет некоторые основания. Гордиться не гордиться, а интересно.
Устал я. К дневнику не тянет, да и некогда, работы много. Проклятая
война жрет деньги, как свинья апельсины, не напасешься. И как-то странно я себя чувствую: не то привык к душегубству, не то наконец притерпелся, но
смотрю на все значительно спокойнее, прочтешь: десять тысяч убитых! двадцать тысяч убитых!.. и равнодушно закуришь папироску. Да и газет почти не читаю, не то что в первое время, когда за вечерним прибавлением сам бегал
на угол в дождь и непогоду. Что читать!